Неточные совпадения
— Перемена не во внешнем положении, — строго сказала
графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, — сердце его изменилось, ему дано
новое сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту перемену, которая произошла в нем.
Он прежде относился холодно и даже враждебно к этому
новому учению и с
графиней Лидией Ивановной, увлекавшеюся им, никогда не спорил, а старательно обходил молчанием ее вызовы.
Когда он возвратился через несколько минут, Степан Аркадьич уже разговаривал с
графиней о
новой певице, а
графиня нетерпеливо оглядывалась на дверь, ожидая сына.
— Трудиться для Бога, трудами, постом спасать душу, — с гадливым презрением сказала
графиня Лидия Ивановна, — это дикие понятия наших монахов… Тогда как это нигде не сказано. Это гораздо проще и легче, — прибавила она, глядя на Облонского с тою самою ободряющею улыбкой, с которою она при Дворе ободряла молодых, смущенных
новою обстановкой фрейлин.
Скоро вокруг подносов и
графинов обстановилось ожерелье тарелок — икра, сыры, соленые грузди, опенки, да
новые приносы из кухни чего-то в закрытых тарелках, сквозь которые слышно было ворчавшее масло.
Нехлюдов по нескольким словам понял, что они говорили про вторую новость петербургскую того времени, об эпизоде
нового сибирского губернатора, и что Mariette именно в этой области что-то сказала такое смешное, что
графиня долго не могла удержаться.
Поговорив еще о
графине Катерине Ивановне и ее увлечении
новым религиозным направлением, которое Владимир Васильевич не осуждал и не оправдывал, но которое при его комильфотности, очевидно, было для него излишне, он позвонил.
Обедали у
графини Катерины Ивановны в половине восьмого, и обед подавался по
новому, еще невиданному Нехлюдовым способу.
Я был влюблен в Херубима и в
графиню, и, сверх того, я сам был Херубим; у меня замирало сердце при чтении, и, не давая себе никакого отчета, я чувствовал какое-то
новое ощущение.
Я бы, кажется, имела основание уподобить состояние бабушки с состоянием известной сверстницы Августа Саксонского,
графини Кόзель, когда ее заключили в замке. Обе они были женщины умные и с большими характерами, и обе обречены на одиночество, и обе стали анализировать свою религию, но Кόзель оторвала от своей Библии и выбросила в ров
Новый Завет, а бабушка это одно именно для себя только и выбрала и лишь это одно сохранила и все еще добивалась, где тут материк?
— Paul! — закричала
графиня из-за ширмов, — пришли мне какой-нибудь
новый роман, только пожалуйста, не из нынешних.
Барышня подняла голову и сделала знак молодому человеку. Он вспомнил, что от старой
графини таили смерть ее ровесниц, и закусил себе губу. Но
графиня услышала весть, для нее
новую, с большим равнодушием.
Труднее было ему удалить от себя другое, милое воспоминание: часто думал он о
графини D., воображал ее справедливое негодование, слезы и уныние…. но иногда мысль ужасная стесняла его грудь: рассеяние большого света,
новая связь, другой счастливец — он содрогался; ревность начинала бурлить в африканской его крови, и горячие слёзы готовы были течь по его черному лицу.
Как скоро положение
графини стало известно, толки начались с
новою силою. Чувствительные дамы ахали от ужаса; мужчины бились об заклад, кого родит
графиня: белого ли или черного ребенка. Эпиграммы сыпались на счет ее мужа, который один во всем Париже ничего не знал и ничего не подозревал.
Новое обстоятельство еще более запутало ее положение. Обнаружилось следствие неосторожной любви. Утешения, советы, предложения — всё было истощено и всё отвергнуто.
Графиня видела неминуемую гибель и с отчаянием ожидала ее.
«Ну, что
графиня D.?» — «„
Графиня?“ она, разумеется, с начала очень была огорчена твоим отъездом; потом, разумеется, мало-по-малу утешилась и взяла себе
нового любовника; знаешь кого? длинного маркиза R.; что же ты вытаращил свои арапские белки? или всё это кажется тебе странным; разве ты не знаешь, что долгая печаль не в природе человеческой, особенно женской; подумай об этом хорошенько, а я пойду, отдохну с дороги; не забудь же за мною заехать».
Он горел нетерпением услышать что-нибудь об
графине, и собрался ехать в адмиралтейство, надеясь там застать еще Корсакова, но дверь отворилась, и сам Корсаков явился опять; он уже представлялся государю — и по своему обыкновению казался очень собою доволен. «Entre nous», [Между нами.] сказал он Ибрагиму, «государь престранный человек, вообрази, что я застал его в какой-то холстяной фуфайке, на мачте
нового корабля, куда принужден я был карабкаться с моими депешами.
Новая связь
графини стала скоро всем известна.
Последнее замечание сопровождалось
новым взглядом, направленным на графа.
Графине, очевидно, хотелось знать мнение мужа, чтобы потом не вышло привычного заключения, что все в доме творится без его совета и ведома.
В тот день Шерамуру, наперекор всем проискам буфетчика, прислали супу и котлет, а после обеда пришла
графиня и принесла
новых трактатцев и флакон.
Бейгуш торопил его отъездом, да Хвалынцев и сам желал поскорей расстаться с Петербургом, уйти в
новую среду, в
новую заманчивую деятельность, где ему в непродолжительном времени предстояла встреча с
графиней Цезариной, уже на варшавской почве. Он решил выехать завтрашний же день, а на сегодня сделать кое-какие последние приготовления к отъезду и в последний раз заехать к Цезарине — проститься до
нового свиданья.
Горданов бросил одну пару шаров за диван и с другою подошел к
графину, налил
новый стакан воды и подал его Висленеву.
Графиня Пиннеберг жила роскошно и открыто в палатах французского резидента и искала
новых знакомств [В № 38 «Московских ведомостей», 1774, от 13 мая, напечатано известие из Венеции от 18 марта: «Князь Радзивил и его сестра учатся по-турецки и поедут в Рагузу, откуда, как сказывают, турецкая эскадра проводит их в Константинополь».
Но расчеты пленницы не увенчались успехом. Голицын не обратил особого внимания на
новое ее показание. Ему оставалось одно: исполняя повеление императрицы, обещать Елизавете брак с Доманским и даже возвращение в Оберштейн к князю Лимбургскому. Приехав нарочно для того в Петропавловскую крепость, он прежде всего отправился в комнату, занимаемую Доманским, и сказал ему, что брак его с той женщиной, которую знал он под именем
графини Пиннеберг, возможен и будет заключен хоть в тот же день, но с условием.
Оскорбленный Пимфов садится, выпивает и отворачивает лицо в сторону. Наступает тишина. Мимо пьющих кухарка Феона проносит лохань с помоями. Слышится помойный плеск и визг облитой собаки. Безжизненное лицо Пимфова раскисает еще больше; вот-вот растает от жары и потечет вниз на жилетку. На лбу Яшкина собираются морщинки. Он сосредоточенно глядит на мочалистую говядину и думает… Подходит к столу инвалид, угрюмо косится на
графин и, увидев, что он пуст, приносит
новую порцию… Еще выпивают.
Наших беллетристов мы успели поглотить если не всех, то многих, включая и старых повествователей и самых тогда
новых, от Нарежного и Полевого до Соллогуба, Гребенки, Буткова, Зинаиды Р-вой, Юрьевой (мать А.Ф.Кони), Вонлярлярского, Вельтмана,
графини Ростопчиной, Авдеева — тогда «путейского» офицера на службе в Нижнем.
Кавалер увлек
графиню Даллер при первых звуках
нового вальса.
Графиня устроилась в одной комнате со своей дочерью, а Ольга Ивановна в кабинете доктора, из которого часть мебели и вещей перенесены были в очищенный хозяином светлый
новый сарайчик, куда и перебрался Федор Дмитриевич, и это помещение было немного удобнее походной палатки.
Для
новых лиц и
новых знакомств
графиня была почти недоступна.
Мать, — чудное слово, ореол честной женщины, подобно венцу украсит
новым блеском обаятельную красоту молодой
графини.
В это же время в доме
графини Нелидовой появилось
новое лицо.
Наталья Федоровна Аракчеева загостилась в Москве у фон Зееманов, встретила
новый 1831 год и в конце марта этого года собралась было в деревню, но легкое нездоровье помешало осуществлению ее плана, и она задержалась в Москве еще на месяц, а затем в Москву долетели слухи о появлении в Петербурге и его окрестностях холеры, и Антон Антонович с Лидочкой положительно не отпустили от себя
графиню.
— Дорогая моя… Незабвенная! — с глубоким чувством говорила
графиня. — Бог свидетель, как тяжела моя судьба, но среди величайшего горя я останусь верна клятве, которую дала тебе, как и клятве, данной мною перед алтарем… Мне стоит посмотреть на твои дорогие черты, и в душе моей возрождаются
новые силы.
Графиня Буксгевден, между многими хорошими свойствами, имела одно дурное, по мнению многих: высказывать все, что у нее было на уме. Она позволила себе несколько необдуманных выходок против
новых мероприятий.
Он частным образом узнал в дворянской опеке, что вследствие прошения
графини Варвары Павловны Завадской, опекун Шестова Князев устраняется от опекунства и над князем назначается
новый опекун, барон Адольф Адольфович Розен.
Графиня, у которой разболелась голова от суеты и шума, лежала в
новой диванной с уксусными повязками на голове.
События последнего года: пожар Москвы и бегство из нее, смерть князя Андрея и отчаяние Наташи, смерть Пети, горе
графини, всё это, как удар за ударом, падало на голову старого графа. Он, казалось, не понимал и чувствовал себя не в силах понять значение всех этих событий и, нравственно согнув свою старую голову, как будто ожидал и просил
новых ударов, которые бы его покончили. Он казался то испуганным и растерянным, то неестественно оживленным и предприимчивым.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь
графини Безуховой.
Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому-то итальянскому доктору, лечившему ее каким-то
новым и необыкновенным способом.
Душевная рана матери не могла залечиться. Смерть Пети оторвала половину ее жизни. Через месяц после известия о смерти Пети, заставшего ее свежею и бодрою пятидесятилетнею женщиной, она вышла из своей комнаты полумертвою и не принимающею участия в жизни — старухой. Но та же рана, которая наполовину убила
графиню, эта
новая рана вызвала Наташу к жизни.
Не подав
нового повода к дуэли, князь Андрей считал вызов с своей стороны компрометирующим
графиню Ростову, и потому он искал личной встречи с Курагиным, в которой он намерен был найти
новый повод к дуэли.
— Я теперь, граф, уже совершенно устроился на
новой квартире, — сообщил Берг, очевидно зная, что это слышать не могло не быть приятно; — и потому желал сделать так, маленький вечерок для моих и моей супруги знакомых. (Он еще приятнее улыбнулся.) Я хотел просить
графиню и вас сделать мне честь пожаловать к нам на чашку чая и… на ужин.
— А вот как, — отвечал Николай. — Вы мне сказали, что это от меня зависит; я не люблю Анну Михайловну и не люблю Бориса, но они были дружны с нами и бедны. Так вот как! — и он разорвал вексель, и этим поступком слезами радости заставил рыдать старую
графиню. После этого молодой Ростов, уже не вступаясь более ни в какие дела, с страстным увлечением занялся еще
новыми для него делами псовой охоты, которая в больших размерах была заведена у старого графа.
Приходили гувернеры, няни, Митинька, некоторые знакомые, и
графиня перечитывала письмо всякий раз с
новым наслаждением и всякий раз открывала по этому письму
новые добродетели в своем Николушке.
Графиня Марья побледнела от испуга и стала делать знаки сыну. Он замолк, и с минуту продолжалось страшное для
графини Марьи молчание. Она знала, как не любил Николай, чтоб его будили. Вдруг за дверью послышалось
новое кряхтение, движение, и недовольный голос Николая сказал...